«Церковь – не концертный зал». Продолжение разговора с легендарным музыкантом-исследователем Анатолием Гринденко

Анатолий Гринденко – музыкант с мировым именем, именно он в 70-х годах прошлого века начал возрождать древнерусское певческое искусство. Если вы слышали такое понятие – знаменный распев, то Александр Тихонович тот, благодаря кому мы об этой части нашей корневой культуры знаем все. В первой части нашего интервью мы поговорили о многом, но еще больше вопросов просто не успели задать. Поэтому теперь мы с мастером решили без “раскачки” затронуть самые острые темы.

– Анатолий Тихонович, мой папа был атеистом. Но, когда заходил в храм и слышал церковное песнопение, то буквально растворялся в нём. И только по этой причине полюбил ходить в церковь. Но всё равно умер убеждённым атеистом .

– А потому что непрочная любовь – это не  любовь к церкви. На любовь к Богу не действуют все красоты.

– Но папа очень хорошо пел…

– Понятное дело. Но церковь – не концертный зал. Вот храм Христа Спасителя в Москве пустовал всегда. Наполнялся, только когда туда приезжал и пел какой-нибудь знаменитый певец. Например, Шаляпин, который исполнил там «Сказание о 12-ти разбойниках». Когда в храме в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость», что на Большой Ордынке, хор Николая Василевича Матвеева исполнял «Всенощное бдение» Рахманинова, народу тоже было битком. И что? Многие люди воцерковлёнными стали? У меня в спецшколе из всего класса только один человек стал священником. Хотя все изучали Евангелие и на нём исполняли кантаты Баха. Я вообще не понимал, как можно исполнять что-то, не веря этому. Все старые композиторы, которые писали для своих церквей – протестантской, католической – они же писали про свидетельство о Христе. А люди, которые всё это исполняют, значит, врут, лицедействуют. Они делают вид, что говорят о Христе, а на самом деле не верят в него.

– Вот как тогда к этому прийти? Да, красивая музыка, красивые слова – всё едино. А они не верят. Как перестроиться?

– Не врать. Дело в том, что все люди врут себе и всем. В этом проблема. Враньё в том, что они считают себя безгрешными.

– И бессмертными.

– Да, делают вид, что не умрут и ничего с собой туда не утянут. Но до последнего держатся. И даже старики  перед смертью продолжают быть скупыми рыцарями. Это страсть, которая человека охватывает, и он ничего не может сделать с этим. В каком-то возрасте человек с собой ничего уже не может сделать. Всё это бесы… И нет ни одного случая, чтобы  бес покаялся. Только теоретически…

– Анатолий Тихонович, а есть у вас последователи? А может, есть специальные школы, где занимаются изучением знаменного пения?

– Есть школа в Питере, в Перми. Знаю, что есть и в Сибири. Даже известные люди занимаются,  кто хочет. Да и в Оптиной пустыни была группа, которая пела знаменным распевом. И в Троице-Сергиевой Лавре поют, и в женских монастырях. Под Екатеринбургом есть скит во имя святителя Игнатия Брянчанинова. Там сёстры тоже поют знаменным распевом, и в уставе у них каноническое иконописание. Поэтому, если наместник умирает, и после него приходит другой со своим вкусом, то он всё равно не имеет права сказать писать иконы не канонические. Таков монастырский указ, и это мне нравится, потому что церковное искусство не может быть делом вкуса. А пока всё вокруг нас – дело вкуса.

– Дело вкуса – это как?

– Вот такой пример: диакон с западной Украины, которому нравится широкий пояс с какими-то попугайчиками или цветочками… Ну, это ужасно некрасиво! Но он будет его носить, потому что вкус такой. И такой же вкус к слащавым мелодиям-песенкам, которые звучат в храме. Хотя он и богословие изучал, и знает, каким должно быть богослужебное искусство. И книг полно написано, и сказано множеством священников о знаменном распеве, и каким оно должно быть.

– Тогда можно поконкретней?

– Знаменное пение – это усиление смысла в  слове. А  что такое усиление смысла? Это расставление правильных акцентов. Длинный акцент – созерцание смысла, можно сказать, плоть молитвы. А  люди обычно вычеркивают эти длинные распевы, потому что не  знают, что с  ними делать, переставляют одну ноту то  выше, то  ниже, потом им  это надоедает, и  бросают.

Более того, святейший синод издавал до 20 века постоянные указания, книги, крюковые расшифровки – обиход знаменного пения. Запрещалось петь концерты на Литургии, потому что идёт подготовка к причастию. А у нас – концерты начинают устраивать! Сегодня все плевали на эти постановления, потому что вкус такой – нравится слащавое слезоточивой пение. И многие люди принимают эти слёзы, которые вызываются чувствительностью, за духовное движение.

А где верующий поёт, там не будет цветастых фуг. Они будут петь обиход и найдут такие композиции, которые нейтральны и скромны. Зато будет хороший текст, понимание смысла. Где люди имеют веру – там везде хорошо.

– Но опять же, если мы не можем писать иконы сейчас так, как писали раньше, то это не значит, что мы должны восхищаться современными работами. Надо понимать свою некоторую несостоятельность, а не делать вид, что сейчас другое время. Надо просто понимать своё убожество и каяться в том, что ты вместе с миром не  улучшаешься, а опускаешься.

Но одного благочестия мало. Многие замечательные старцы не понимали ничего в иконе. Им ни иконы, ни пение – ничего не было нужно. У них была молитва. Вот если и у вас будет молитва, тогда будет спасение. И не надо забывать, что самооправдание – враньё, корень зла.

– У кого тогда учиться всем этим премудростям?

– Учиться надо у древних. Для того, чтобы создать новое, надо хорошо освоить старое, а не отбрасывать, как стоптанные башмаки. 17 веков существовало одноголосие – величайшее знаменное пение, иконописание было невероятное. Но всё отбросили и начали заново – писать милых девушек, называя их богородицами. А куда весь этот опыт церковный? А как же древняя египетская иконография и богослужебное пение? Ведь именно там учились отцы церкви Иоанн Златоуст и Григорий Богослов.

– Получается, что там зародилась теория музыки?

– Нет, в Европе. У Пифагора теория музыки. А здесь – теория жизни. Богослужение – это жизнь духовная. Почему святыми назывались все христиане в первых веках? Потому что они сошли с одного ума на другой – сумасшедшие. Святой – это сумасшедший. С мирского на умный. Женщины богатые и состоятельные сняли с себя парики, отказались от парфюмерии, надели свободную одежду. Чокнулись – сказали их приятельницы. Святые… Да и Гоголя потом знать считала сумасшедшим. Те, кто к оптинским старцам приезжал из дворян, такими же считались: к каким-то старикам за 300 километров, что они могут знать о нашей жизни? А верующие дворяне жили неделями, чтобы попасть к старцу…

На следующий день мы вновь приехали в храм Преображения Господня, чтобы побывать на репетиции и своими ушами услышать звучание знаменного распева. Мы зашли в трапезную, где уже собрались певчие – девушки и женщины из Нижних Прысок и Козельска. К началу репетиции подошёл и настоятель храма Тихон Худяков, крестник Анатолия Гринденко!

«Женщин у нас в хоре большинство. Они больше мужчин петь хотят. А если человек что-то хочет, то оно у него будет. Не хочет Богу служить, то у него ничего не получается. У нашей певчей Кати всё получилось – она хор собрала», – отец Тихон указывает на девушку, сидящую за столом в углу.

Екатерина в Преображенском храме буквально выросла, потом пела в другом, но вернулась обратно.

«На тот момент, когда вернулась, здесь не было никого из певчих. А потом Наталья приехала и попросилась к нам. У нашей Жени сначала дочка пела, а потом и она присоединилась. Но поиски новых певчих я веду постоянно. И если в храме я кого-то услышала, то хор обязательно пополнится новым человеком. А так всех нас Господь объединил и Его любовь», – улыбается Катя.

Но вот в аудиторию зашёл Анатолий Тихонович, держа в руках ноты:

– Так, начнём, наверное, с «Единородной», которую вы все прекрасно знаете, затем «Шестой глас»….

– Анатолий Тихонович, пока не начали, можно вопрос? Я в храме Андрея Рублёва была, слушала, как там пели, но мне не понравилось, – сказала Наташа.

– Там группа, которая ориентируется на старообрядческую практику. Но у них нет интонации.

– Тогда кто же у нас знаменное пение хорошо исполняет?

– Никто.

Тем временем в трапезной появился молодой человек по имени Пётр, тоже из хора. И репетиция началась.

«Единородный сыне» на три голоса споём? Только не забывайте, что должно в звучании быть много воздуха. Да, это учится постепенно – по одному, потом по два человека. Акценты расставлять в нужных местах. Это целое дело, которым надо заниматься. Но здесь проще – равномерная, шагообразная музыка пения. Филировка должна быть», – предупреждает дирижёр и по взмаху его руки хор начинает петь…

«Единородный Сыне и Слове Божий, Безсмертен Сый и изволивый спасения нашего ради воплотитися от Святыя…» И тут Гринденко останавливает исполнение.

«Любой звук имеет форму – в храме нет ничего бесформенного. Либо он нарастает, либо уменьшается. Тупо ровно ничего не тянется. А ноты – это подсказка. В знаменном пении нет вообще нот. И никогда не церковном пении не было. «А-а-а» – тоже интонация. Это не ре-ми-до-ре. Это орнамент. Звук должен соединять мысль, а не гвоздить.   Поёте о свете – смотрите на древние иконы и распевайте их золотой свет…»

Репетиция длилась полтора часа, и за это время знакомые молитвы, благодаря чувственному распеву, обрели для нас абсолютно новые краски, новое значение. А потом древнерусский знаменный распев услышали прихожане Преображенского храма. В этот вечер мы вместе с ними убедились, что времени нет.

Подготовила Евгения Симонова

Фото из социальных сетей Анатолия Гринденко